Неточные совпадения
— На Урале группочка парнишек эксы устраивала и после удачного поручили одному из своих товарищей передать деньги, несколько десятков тысяч, в Уфу, не то — серым, не то — седым, так называли они эсеров и эсдеков. А у парня — сапоги развалились, он взял из тысяч три целковых и купил сапоги. Передал деньги по адресу, сообщив, что три рубля — присвоил, вернулся к своим, а они его за присвоение трешницы расстреляли. Дико? Правильно! Отличные
ребята.
Понимали, что революция — дело честное.
Заслышав этот окрик,
ребята, в глазах сердитой барыни, пропадают так ловко, что она не может
понять, куда они скрылись. Вероятно, тут же где-нибудь притаились — много ли места маленькому нужно? — и выглядывают.
Побродивши по лугу с полчаса, он чувствует, что зной начинает давить его. Видит он, что и косцы позамялись, чересчур часто косы оттачивают, но
понимает, что сухую траву и коса неспоро берет: станут торопиться, — пожалуй, и покос перепортят. Поэтому он не кричит: «Пошевеливайся!» — а только напоминает: «Чище,
ребята! чище косите!» — и подходит к рядам косцов, чтобы лично удостовериться в чистоте работы.
Неведомова не было в Москве; Замин и Петин были очень милые
ребята, но чрезвычайно простые и вряд ли
понимали в этом толк; Марьеновский, теперь уже служивший в сенате, пошел совершенно в другую сторону.
— Не надо! — раздался в толпе сильный голос — мать
поняла, что это говорил мужик с голубыми глазами. — Не допускай,
ребята! Уведут туда — забьют до смерти. Да на нас же потом скажут, — мы, дескать, убили! Не допускай!
У меня своих четверо
ребят, и если б не зарабатывал копейки, где только можно, я бы давным-давно был банкрот; а перед подобной логикой спасует всякая мораль, и как вы хотите, так меня и
понимайте, но это дело иначе ни для вас, ни для кого в мире не сделается! — заключил князь и, утомленный, опустился на задок кресла.
В училище меня учили, как командовать солдатом, но совсем не показали, как с ним разговаривать. Ну, я
понимаю — атака. Враг впереди и близко. «
Ребята, вся Россия на нас смотрит, победим или умрем». Выхватываю шашку из ножен, потрясаю ею в воздухе. «За мной, богатыри. Урррраааа…»
— Оттого и поддалась, что команды нашей они не
понимают, — объяснил он, — я им командую: вперед,
ребята! — а они назад прут! Туда-сюда: стойте, подлецы! — а их уж и след простыл! Я-то кой-как в ту пору улепетнул, а Сетивайо так и остался на троне середь поля!
— И всё это от матерей, от баб. Мало они детям внимания уделяют, растят их не из любви, а чтоб скорей свой сок из них выжать, да с избытком! Учить бы надо ребят-то, ласковые бы эдакие училища завести, и девчонкам тоже. Миру надобны умные матери — пора это
понять! Вот бы тебе над чем подумать, Матвей Савельев, право! Деньги у тебя есть, а куда тебе их?
Мы годились к чему-нибудь в корпусе, но выходили в жизнь в полном смысле
ребятами, правда, с задатками чести и хороших правил, но совершенно ничего не
понимая.
Это была искра, брошенная на кучу пороха!.. «Кто мешает! — заревели пьяные казаки. — Кто смеет нам мешать!.. мы делаем, что хотим, мы не рабы, чорт возьми!.. убить, да, убить! отомстим за наших братьев… пойдемте,
ребята»… и толпа с воем ринулась к кибиткам; несчастный старик спал на груди своей дочери; он вскочил… высунулся… и всё
понял!..
— Митрий Павлов, ты — удобный человек, удобный, —
понял?
Ребята — уру ему!
Константин. Вот, слышишь! Ну,
поняла ты теперь, что мы за люди?
Ребята теплые! Ты кричать не вздумай! что хорошего! Пожалуй, дядю разбудишь, а он спит теперь; а Огуревну я вниз услал, не услышит. Значит, доставай ключ, отпирай шкап и дели деньги пополам.
От здания к зданию
Протянут канат.
На канате — плакат:
«Вся власть Учредительному Собранию!»
Старушка убивается — плачет,
Никак не
поймет, что значит,
На что такой плакат,
Такой огромный лоскут?
Сколько бы вышло портянок для
ребят,
А всякий — раздет, разут…
Наши
ребята и расхорохорились. Из последнего тянуться, перед выходом всяких перчаток, помад и духов себе в Варшаве понакупили и идут с этим запасом, чтобы куконы сразу
поняли, что мы на руку лапоть не обуваем.
— Доставим, батюшка, не сомневайтесь, ваше благородие. Но, но!.. Ишь, баловница! Эка лошадь, прости господи! Но! — Он хлестнул ее кнутом, на что она ответила легким движением хвоста. — Я и рад угодить, да лошадку-то хозяин дал… просто такая уж… Обижаются господа, что тут будешь делать! А хозяин говорит: ты, говорит, дедушка, стар, так вот тебе и скотинка старая. Ровесники, говорит, будете. А
ребята наши смеются. Рады глотки драть; им что? Известно, разве
понимают?
—
Ребята, вы-то так ли
понимаете?
Такую перемену в обоих я объяснял себе тем, что они обиделись на дядю. Рассеянный дядя путал их имена, до самого отъезда не научился различать, кто из них учитель, а кто муж Татьяны Ивановны, самое Татьяну Ивановну величал то Настасьей, то Пелагеей, то Евдокией. Умиляясь и восторгаясь нами, он смеялся и держал себя словно с малыми
ребятами… Всё это, конечно, могло оскорблять молодых людей. Но дело было не в обиде, а, как теперь я
понимаю, в более тонких чувствах.
— Я пришел поздравить вас,
ребята, с большой царской милостью. Вчера я получил из России приказ, которым отменяются телесные наказания…
Поняли,
ребята?
— Отныне никто, слышите ли — никто, не смеет вас наказывать розгами или линьками и бить вас…
Поняли,
ребята? — снова спросил капитан слегка возбужденным голосом.
Бедный что-то такое
поймет, уступит богатому, предоставит своим
ребятам по-прежнему чахнуть с голоду, а дочь свою пошлет дорогою Сонечки Мармеладовой.
После Антония говорил мировой посредник Позняк. «Вот,
ребята, мы писали, писали, — сказал он им пророчески, — и вся наша работа в один день пропала, теперь будет совсем другое». Крестьяне смотрели выпучив глаза на эту комедию. Антоний скомандовал построившейся шайке «марш», и спросив на прощанье крестьян,
поняли ли, что он им говорил, отправился с шайкою в фольварк Франкулин Осипа Позняка.
— Все деревня! — сурово отозвался Ведерников. — Сейчас ругался с
ребятами в курилке. Вы для деревни забываете завод, для вас ваше хозяйство дороже завода. А они: «Ну да! А то как же! Самое страдное время, мы рожь косили. Пусть штрафуют». — «Дело не в штрафе, а это заводу вредит,
понимаете вы это дело?» — «Э! — говорят, — на каком месте стоял, на том и будет стоять». Во-от! Что это за рабочие? Это чужаки, только оделись в рабочие блузы. Гнать нужно таких с завода.
— Нельзя так,
ребята! Ну что это! Все дело только портите. Она сразу и
поняла, что мы дурака валяем. Нужно было ничего не показывать, — только растягивай каждый работу, и больше ничего. Эх, подгадили все дело!
Все так хорошо, поэтично: и тепло,
понимаешь ли, и
ребята за стеной не визжат, и супруги нет, и совесть чиста — лучше и не надо.
— Ну и гадюка же ты! — удивился рабочий. — Тебе-то они чем помешали? А еще скажешь, позову
ребят, они тебя научат, в лучшем виде все
поймешь.
— Нам — до
ребят ли! О себе говори. Тебе не до того? Подумаешь, — самое тут важное, до того ли тебе это, или не до того… Темка!
Пойми! — Она села на постели, с тоскою простерла голые руки в темноту. — Хочу белобрысого пискуна, чтоб протягивал ручонки, чтоб кричал: «Мама!» Прямо, как болезнь какая-то, ни о чем другом не хочу думать. И ты мне противен, гадок, и все это мне противно, если не для того, чтоб был ребенок!